Мои учителя

Хотел продолжить по ходу, но случилось странное. Vk предложил в друзья бывшую класснуху, Михайловну. Ну я и добавился. Думаю, пусть. Много лет она жила в соседнем подъезде, палила, как я думал, когда я прогуливал. И вот она мне взяла и написала, мол, здравствуй, Славик, а как жизнь? Начали переписываться, и тут я понял, что не могу вот так просто вести с ней светскую беседу про Европу, школу и внж. Прошли годы, а я не простил. И не прощу. И всем говорю - не прощайте.

Я написал:

"Ностальгия? Нет. В школе нам всем выдали брошюры про буллинг, постоянно проводят эту профилактику. А я когда вспоминаю школу, меня оторопь берет. Я был жертвой жестокого буллинга, Елена Михайловна. Взрослый человек, вроде, и все у меня хорошо, но вот это не идёт из головы. Ну как хорошо? Лебедев, Сарычев, Михайлов, Мишурин, Смелов. Я это помню, как вчера. И такая тревога возникает. Я не проговорил эту тему до сих пор в своей жизни. Сколько я прогулял уроков в жизни? Наверное, не меньше трети в итоге, и чем старше, тем больше. Это не просто эпизод, это шло годами, класса с 7го. Мне вставать не хотелось утром, потому что была школа. Буллинг лишил меня друзей, а для критической точки в 15-16 лет это был нереальный опыт".

И да, мне 36, а я никак не отпускаю эту тему. С годами моё личное воспоминание стало тупее, но когда я читаю истории или рассуждения на эту тему, то плачу по-настоящему. Я наврал училке и в этот раз, потому что буллили меня с первого класса. Я ей рассказывал о тех случаях, словно спустя двадцать с лишним лет она разберётся. Нет. На самом деле, я хотел унизить её за некомпетентность. Она мне сообщила, между прочим, что я ей ничего не говорил, а она сама ничего не видела. Ну не пизда ли? Я даже помню, как она мне в лицо смеялась, когда я пришёл к ней с пластилином в волосах. Конечно, не только она.

Елена Геннадьевна дошла до того, что считала меня виновным. Какая логика была в этом мнении? Мне лично непонятно. Как сейчас вижу тот день, когда на её глазах класс издевался надо мной. Я посмотрел на неё, а она закричала на меня, почему мой портфель и мои вещи валяются посреди кабинета.

Але, Елена Геннадьевна, вы точно учитель? Заслуженный, высшая категория?

Вот школьный психолог на первом этаже. Имени и лица не помню. Я пришёл к ней один раз после уроков, точнее - после месяца раздумий, идти или не идти. Я плохо спал, Ольновская по физре грозила поставить двойку, хотя видела, что животные просто выталкивали меня из раздевалки, не давая даже положить вещи, орали на всю школу "аааа, спидозный", если я приближался. Мне хотелось сидеть в углу и рыдать в три ручья. А эта баба попросила меня нарисовать какие-то разноцветные круги и написать "Я" посреди этих кругов, потом я что-то выбирал, короче - полная хрень. Единственный выхлоп был - Ольновская. Психологиня ей сказала про меня, та мне поставила трояк и прекратила доябываться. Всё, вопрос исчерпан. Михайловна же вообще ничего не сделала, и хотя мой ад был виден ей, она вчера мне утверждала, что ничего не видела.

"Мне жаль, - говорит, - что школьные годы для тебя омрачены негативными воспоминаниями. Но сейчас ты взрослый человек, незачем таскать за собой этот груз".

Ох ты ж блять. Словно я выбираю, таскать или нет. До сих пор злость берет на всю их шоблу. К концу школы я подошёл человеком с самодеструктивностью, совершенным неверием в то, что я значу хоть что-то для кого-то, что есть просвет и для меня. Поэтому я был в гаражах, поэтому я припёрся к Антону, поэтому был Макс и снежный февраль, поэтому я приношу страдания жене.

Михайловна ещё несла всякую чушь про закалку характера. Мол, вот какая школа. Выстоял, теперь молодец, а они недостойные поступки делали. Слушай, ну это реально человек работает учителем в школе? Она такая: "Ну, времена изменились, и дети теперь открыто о правах говорят, а родители чуть что сразу бегут разбираться".

После этого я совсем не выдержал и прямо написал ей про то, как травят подростков-гомосексуалов. Что её обязанность - увидеть это, потому что такой подросток не может об этом рассказать ни родителям, ни учителям. И его родители никуда не побегут, даже если узнают от него. А она:

  - Откуда ребëнок может знать о гомосексуализме? Мне не очень понятно.

Так и написала. Тётке за 50, всю жизнь работает с подростками, и вдруг такая шляпа. Курсы повышения, реформы, адаптивная педагогика - все это проходит мимо. Ок, может, в 90е она ещё жила в спокойном сне, в котором психолог назначался не жертве, а булли, да и то лишь по заявлению. Для неё школа - это про деепричастия и валентности, а значит, конфликт - это ещё один урок. Стыд полный. Этот стыд и есть наша школа.

Особенно ситуация тяжело переносится юным существом, который осознает не то что свою внутреннюю непохожесть, но откровенную непринятость, лезущую изо всех щелей. Я не мог прийти к маме или папе, с них довольно и ушу было. Намёки на ситуацию в школе встречали что-то типа "дай сдачи", словно у конфликта была какая-то локализация во времени и пространстве. Травля идёт незримо чаще всего, все часы в школе заполнены обсуждением моей личности, коверканием фамилии, имени. И в это втягивается постепенно весь класс, твоё окружение, даже те, кого ты считал друзьями и кому давал на выходные поиграть "сегу". Кому, папа, мама, я мог дать сдачи? Я себе боялся признаваться в том, что я испытываю, и не мог об этом сказать ни другу, ни чужаку.

Я хотел дружить с нашей старой историчкой, Цветковой, только потому, что она, как мне показалось, ощущала эту ситуацию. Я ждал её после уроков, и мы вместе шли к её дому, хотя это и не было мне по пути. Я её натурально ждал. Оставался в школе, когда приходил, что-то делал, следил, идёт ли она домой, а потом медленно шёл рядом, напрашиваясь на разговор. Ей я даже намекал на свои чувства, говорил очень неявными намёками на травлю, она хмурилась и ничего не отвечала. Цветкова ведь тоже видела ситуацию однобоко. Историю я обожал, её уроки не пропускал, и с её точки зрения Славик - прилежный мальчик. История также была и моим небольшим спасением, так как я часто выполнял домашку за своих обидчиков и решал им контрольные. Этот перекос повлиял на всю мою жизнь, и это, пожалуй, единственное положительное обстоятельство.

Я был ребёнком, который хотел кому-то довериться. Даже Михайловне. Слава богу, что я узнал, насколько она тупой осталась и спустя годы, а уж что у неё было в голове тогда, вообще представить трудно. Для неё не существует понятия "другое". Вот этот вопрос: а откуда ребёнку знать о гомосексуализме? Чистый ребёнок - маленький будущий pater familias, гомосексуализм - это болезнь, которая привносится больными извращенцами. И она только -изм. Ревматизм, гомосексуализм, лунатизм, дальтонизм. В самом деле, откуда ребёнку знать о гомосексуализме? Откуда мне было знать?

"Незачем, - говорит, - тащить это за собой". Типа, вышел из школы, плюнул и все, хватит? Я часами лежал в комнате, размышляя, чем я так плох, что от меня отвернулся даже Серый. От меня правда воняет говном, как они говорят? Серый всегда сидел рядом, и вот на биологии тоже сел рядом, как обычно, а они ему вдруг:

  - Так от тебя тоже вонять будет, слышь.

Серёга встал, собрал вещи и пошёл за задние парты.

От ужаса и стыда я мылся с маниакальной силой, будучи совершенно уверен, что воняю. Я отвернулся от Серёги? Нет! Я его спросил, почему он отсел. Ему было неловко, но он с вызовом сказал: "Ну воняло же чем-то, может, не от тебя, там вообще нереально сидеть было".

Я теперь сидел один перед всем классом. Несколько дней подряд шла эта тема. Серёга все обретался теперь на "Камчатке". Две девки сзади меня зажимали рты и носы, а иногда посреди урока говорили вслух: "Прекрати уже вонять. Елена Михайловна, отсадите его, тут так воняет". Одна так сильно изображала рвотные позывы, что Михайловна её пересадила. Вторая была тихоня и не смогла активно защищать свое право на чистый воздух, хотя и вынуждена была морщить нос, подражая подруге.

Я думал целыми днями об этом. В голову не приходило ничего совершенно. Никакой логики для меня не было, остался лишь страх как-то выдать себя, проявить, сделать шаг, который привлечёт чьё-то внимание. Чем дольше вся эта хуйня шла, тем чаще я запирался в комнате, мастурбировал и выдумывал всякую ерунду. Из школы я теперь шёл один, без Серого. Он тусил с ними и даже участвовал, хотя и не часто, в издевках надо мной.

Ни один учитель не был для меня прибежищем. Они требовали от меня посвящать их сраной школе половину дня, но не делали ничего, чтобы мне было хоть немного комфортно. Это я сейчас понимаю, что я не должен считать, что они не были обязаны это делать. Нет, были обязаны. Прости за пафос, но каждый имеет право на достоинство, на то, чтобы в пору цветения юности не мыслить о самоубийстве. Память сейчас мне подбрасывает счастливые картинки моих путешествий по утреннему городу, полному красивых мальчиков, готовых увидеть мою голубую энергию. Но я, не найдя прибежища ни в ком из взрослых, бесцельно шлялся по улицам или мучился в чужих подъездах, на которых не было кодовых замков. Магазины, вокзал, библиотеки, трамваи, - в морозы всё это было уютнее, чем с родителями и учителями. Закалило ли это меня? Нет. Это меня сломало. Я люблю говорить, что закалило, потому что у нас принято говорить о пользе травм, делающих человека сильнее. У каждой третьей сикарахи в любимых цитатах Ницше. Но это все полная хуйня. Это не закалка заставляет меня жить, работать, ехать, учить языки, кому-то говорить какие-то слова, а какие-то скрывать. Я до сих пор боюсь стать причиной конфликта, боюсь осуждения, я не могу возразить, любой смех до сих пор считаю уничтожением моей личности. Мне тяжело даётся спор, в котором троль переходит на мою личность, и хотя сейчас я могу ответить - в интернете, но потом полночи я не сплю. Любой конфликт вызывает у меня то зубную боль, то головную, запор, понос, болит спина, ноги. В Вологде из-за ёбнутости приёмной матери Кузнецова я попал в эпицентр скандала. Я приехал в Вологду с Серёгой, мы пили, пока Кузнецов был на смене, а соседи рассказали, что мы устроили педерастическую оргию. Эта Чернова потом бегала по всей округе и верещала, что пидары наступают, и начала шантажировать меня звонком матери и походом в деканат. Мы спешно искали квартиру, но пока я вынужден был жить в той избе на Ленинградской. По ночам, когда не было Кузнецова, мне становилось страшно, и тогда у меня начались спазмы в ногах. Боль такая, что я, чтобы не орать, вгрызался в одеяло или в руку до крови. Я просыпался ночью в холодном поту, и валялся на полу, чтобы не скрипеть диваном. Чернова меня гнала, и она чувствовала в себе что-то жестокое, что ей при этом нравилось. Я уверен, что и мои любимые учителя это в себе ощущали. Они видели всё, им всё было понятно, но в их душах сидел совок, бессмысленный и беспощадный, и они не закаливали меня. Они меня уничтожали.