ИСПОВЕДЬ

Страсть рассказать что-то тайное о себе непреодолима. В юную пору, идя по утренним улицам Череповца, я хотел, чтобы все-все знали, кто я такой и чем отличаюсь от них. Как я говорил, я играл иногда в эту игру, наблюдая за движениями понравившегося мне парня. В Вологде это желание выплеснуть наружу свое самое ценное набухло и прорвалось. Сначала Кузнецов, затем Вовка, остальные, даже Серёжа, а потом и Серёга. Мы стояли в темноте его подъезда, где когда-то столько времени проводили, играя, - теснота его квартиры, где постоянно болела его мама, гнала нас к подоконнику между восьмым и девятым. Я курил и молчал, обмолвившись, что не хочу скрывать от него ничего. И я не хотел. А потом выпалил. Звучало это так:

  - Похоже, мне не интересны девушки.

  - Чего?

  - Ну ты понял.

  - Нет.

  - Ну в общем... Не интересны мне девушки.

  - Ты что, типа, голубой?

  - Да, - хрипло сказал я.

Он, помню, как-то так простонал, словно ощутил небывалую жалость ко мне.

Или Никита, который жил в квартире на Конева во время сессии. Его мать была клиенткой маминого ателье, а он учился в аспирантуре на географическом. Короче, несколько дней в октябре и декабре он жил в той квартире, чтобы пользоваться областной библиотекой, в основном. Ему я открылся типа случайно. Уезжая на выходные домой, я как бы забыл на столе свой дневник, в котором под действием всего говна в жизни описывал свои мысли и даже проводил анализ по Фрейду, как мне казалось. Одна страница в самом начале была исписана словом "гей" в разных вариантах. Случайно? Я почему-то запомнил, как лежала записная книжка, и по приезде увидел, что она оказалась не в том месте. Никита спустя неделю решился сказать при мне о своём отношении к геям, мол, вот не понимаю, почему их прессуют. Мы дружим до сих пор, кстати говоря. Мне часто хватало одного взгляда, чтобы понять, могу я открыться человеку или нет. Я натренировал этот взгляд, потому что держать в себе - совершенно невозможно. Прокол с общагой многому меня научил, и я старался выбирать людей в круг доверия. Правда, это не касалось моих пьяных выходок, из-за которых Кузнецов делал мне выволочки: открываясь кому-то из института, я наносил урон его репутации.

Матери я тоже рассказал, не в силах выносить её вопросы о девушках. Но там вообще все было в слезах и страданиях, патетических жестах и, кажется, была сцена со стоянием на коленях. Слава богу, это было за два часа до электрички в Вологду, так что разговор был перенесён на следующие выходные (которые всю неделю свербили у меня в мозгу). Правда, разговора не было никакого, она меня встретила уже одетая, и мы поехали обратно к вокзалу, где в обычном доме на первом этаже был кабинет чародея по части излечения (т9 предлагает все время "извлечения"). Серый дождливый день в октябре. Серый офис психолога. Бородатый мужик, когда мы остались вдвоём в кабинете, поговорил со мной ни о чем, потом прямо сказал, что лично не имеет ничего против, а лечить не имеет права. Вообще, поход не был зряшным, мать успокоилась, но богом заклинала ничего не говорить отцу. Ну ок.

Вообще, потребность рассказать мне больше удавалось реализовать на бумаге.

И одним из самых пиздатых периодов моей жизни был год после отъезда из ссаной Вологды. Да, не сраной, а ссаной. Не люблю этот город спустя время. Жил в нем - любил. После отъезда он стал мне неприятен, как трусы, которые носил не снимая несколько дней. Куда я уезжал? После истории на Конева, а мне это неприятно говорить даже здесь, и комната моя в Череповце была мила, и родители. Я должен был сидеть дома полгода, не учась и не работая, вынося упрёки родителей за это, но это было так пиздато! Я ещё не должен был подходить к двери из-за призыва в армию - а это было ещё лучше. Я попал в сказку, настоящую сказку! Я мог сутками разбирать свои тексты, читать их, рисовать, заниматься латынью и французским, - если бы мои тексты, рисование, французский и латынь изучали в универе, я бы возненавидел их. У меня было всё для этапа изоляции.

Учебник французского, словарь и песни.

Учебник латинского языка.

Тетрадки.

Компьютер.

Страх быть пойманным, отсутствие ежедневного общения, зашквал гормонов и желание стать знаменитым писателем.

Перво-наперво я закончил Eclipses. Всё отвержение и смысл вологодского периода я превратил в мысли, что текст обязательно должен быть экспериментальным, необычным, возможно, абсурдным. Но обязательно поэтичным. Автолитературоведением я тут заниматься не буду, скажу лишь, что в тот момент я широко улыбался, когда писал главы о гермафродите, о Z и о K. Особенно сильно вдохновение на меня накатило, когда я создал "римскую главу" в книге. Я же зачем пошёл на истфак? Дышать Античностью. Меня настолько слабо подпустили к этой теме, что я горел ей ещё больше, настолько, что начал изучать латынь, как я уже писал. И вот в кабинетной тиши я создал альтернативный древний Рим, по метро которого катаются легионер и в него влюблённый мальчик. Это было лучшее, пожалуй, что я написал внутри романа. Если это можно было назвать романом, конечно.

Остыв к этому вымученному тексту, я принялся работать с тем стилем, который открыл для себя в рассказах, написанных на Конева. Ой, мне самому уже об этом скучно писать. Для кого я это все говорю? Не важно. Дни пролетали только так. И для меня спустя годы важнее не то, что я в это время боялся подходить к двери или готовился к поступлению. Я писал. Это - зерно. И именно в текстах я осмысливал себя. Безусловно, самый настоящий камингаут я совершил именно в интернете, когда стал выкладывать рассказы на proza.ru. Они и до сих пор там есть, правда, часть я удалил. Закрытый двойной стеной от мира, я работал над своими креативами с удвоенной силой. Я писал, переписывал, отделывал детали. Часами я сидел и пялился на счетчик читателей на прозе-ру - они шли, конечно, но совсем не так густо, как к тем, кто писал всякую поеботину с пожеланиями счастья в конце. А я искал нужный язык для выплескивания переживаний, и это должно было быть чем-то совершенно другим. Я хотел выпаливать, я убирал все знаки препинания, абзацы, громоздил метафоры, создавал сумятицу, вмешивал итальянский и французский... Блять, ну как же это было прекрасно! Изысканно и открыто. Я был уверен, что нет ничего важнее, чем знать всему миру, что вот есть я такой, такой ранимый, такой ждущий, такой не такой как все, что я мечтательно смотрю в небо, где вижу те же звезды, что царят над Парижем.

И потому отношения с Максом привели меня туда, куда привели. Он был старше меня на пять лет, из стандартного племени геев местной тусовки, хорошо умевшим скрывать и мимикрировать, не допускавшим идеи о гомофобии, ну, в смысле, они делали вид, что вот мы в одной стороне, те в другой, а ещё есть работа, и там вообще по нулям. Незачем привлекать внимание. Я не понимал это поведение, от слова совсем. Он не мечтал уехать даже в Москву или Питер, не писал стихи, не говорил ничего о своих переживаниях. Дома я у него был лишь два раза, ещё до нового года, мы не держались на людях за руки, что, на самом деле, вполне понятно. Мы не сидели и не гладили друг друга по лицу, читая любимые стихи. У него была тусовка, иногда они ездили с лесбами на дачи или на вечеринки, которые организовывались - с ума сойти - в Вологде. В тусовке были и женатые, как я сейчас, и молодые пидовки - люси, как они говорили. Симпатичный? Скорее, да. Мы на первом свидании целовались в подъезде, и я не хотел никакой тусовки, но вот же - тусовка, целый обособленный мирок, вроде секты, вроде школы. Своя иерархия, на вершине которой были влиятельные богатые геи из руководства "Северстали" и городской администрации, а также бизнесмены, а внизу - люси. Никто вокруг никогда бы не мог догадаться ни по внешнему виду, ни по манерам, кто эти люди. Люси на вечеринках для своих начинали слегонца кривляться, но в общем и целом, уважаемый суд, мы все вели себя совершенно обычно. Девушки целовались в своих углах, мы в своих. У Макса, правда, иногда проскакивало что-то в общественных местах - в кафе ущипнуть меня, подмигнуть, целоваться или лёгкий петтинг в туалете. Я не был в него влюблен ну совершенно, как и он в меня. Это я знаю точно. Но я учитывал эффект, который наличие парня производило на моих друзей с череповецкого филфака, куда я поступил после Вологды. Правда, я очень стеснялся того, что он при моих знакомых держался очень обособленно. Своей лучшей подруге, Ульяне, я его представил, как своего бойфренда, и ей очень импонировало бы тусить с нами, чтобы производить впечатление на своих друзей, но я видел, как она обжимается со своим мальчиком, и старался в результате не говорить о Максе, а это уже было тревожно. Наверное, я держался за Макса какое-то время только потому, что целый год до него я размышлял только над тем, что значит быть геем, если ты не встречаешься ни с кем вообще. Одиночество стало для меня настолько тяжёлым, что я снова едва не лез в петлю (правда, на Конева была ванна). Я знал, что должен появиться этот Кто-то, у кого я усну на груди и кто скажет, что все позади. А Макс вместо этого начал кричать на меня, что я слишком порываюсь при его нормальных друзьях в "Терминале" показать, кто я тут такой. Меня тогда это облило холодной, ледяной водой.

Если нас ничего не связывает, почему мы вместе? И вместе ли мы? Я рядом только потому, что мы оба геи? Ориентация - это достаточное условие? Для меня - нет.

Я хочу быть максимально откровенным. Мне нужно говорить, чтобы очиститься, оправдаться. Стало неприятно осознавать, что весь путь, который я проделал, привёл к пустой тусовке и к пустому Максу, и что это и есть - быть геем, когда ты несколько месяцев держишься кого-то. Мы договорились встретиться и пойти в "Терминал", и я сидел уже (чуть не сказал - накрашенная) готовый выходить, а он не звонит, а потом спустя два часа извиняется, что - внимание - уснул на диване у коллеги. "Ты его видел, с нашего офиса, на Мерсе".

Мужик на Мерсе - вот логический исход. Потом мы снова вместе, а потом они с офисом почему-то опять куда-то поехали. И все время я был никто среди его окружения. И вот тот день. Злой Макс позвонил и сказал, чтобы я пришёл к нему вечером. Ласковым голосом. Идти я не хотел. Зачем идти? Я не любил этого парня, он не любил меня. Но на горизонте ничего не вспыхивало, может, и выгорит что-то. И весь день я тупо просидел, пялясь в экран, даже дрочка не помогла от тревоги и ощущения неудачи. Ульяна уехала к своему парню. Читать не получалось. Последний месяц с Максом я ощущал тревогу, серая зима затянулась. Весь февраль мело, солнца не было видно месяца три, хотелось быть дома или в клубе, с учёбой из-за гулянок с Максом не клеилось, особенно меня угнетали долги по конспектам и низкий рейтинг по ряду предметов. Надо было ебсти науку, а я пошёл к нему, благо, он жил через две улицы. А вдруг что-то случилось с мужиком на Мерсе? А может, надо было сказать "А давай завтра ты ко мне?". Я все понимал, что это за мужик, почему Макс там усыпает на диване. Печати на мне негде ставить. Я шёл через сугробы, с каждым шагом теряя остатки самоуважения, если оно вообще хотя бы когда-нибудь было. Он курил у подъезда, улыбнулся мило.

  - Я соскучился. - сказал он и игриво на меня глянул.

  - Я тоже.

  - Прости, на работе замотали. Пойдём куда?

  - Куда? "Терминал" не работает, такой снег валит, у меня дома предки.

  - У меня тоже. Пошли за машиной отца, у меня ключи, покатаемся?

Ему позвонили. "Да нигде, вышел просто покурить на улицу. Схожу за пивом, наверное".

И мы пошли к гаражам за Архангельскую. Меня и сейчас трясёт, когда я вспоминаю тот вечер. Снег, снег, снег! Собачий холод, а новая куртка, надетая для красоты, совсем не прикрывала задницу. Зато ему она нравилась. Или я в ней? Я шёл за ним, смахивая с лица таявший снег, и думал, какие высокие энергии вкладывал в этого парня. И чего теперь? Кататься будем? Зачем? Замок гаража не открывался, все было уже заметено по колено, мне было обидно и стыдно. Макс так и не смог открыть дверь! Он пнул её со всей дури и обложил её пятиэтажным матом.

  - Так, давай здесь тогда? Там есть закуточек.

  И я почему-то пошёл. Если в твоей жизни была занавеска, мамины каблуки и поход к психологу, Лебедев и Сарычев, если ты горевал, набирая воду в ванну на Конева, ты идёшь и в закуточек - промежуток между гаражами, где навалены какие-то кирпичи и пакеты. Там Макс (тут я немного взлетаю над ситуацией и смотрю на себя со стороны) прислоняется к стене и расстегивает джинсы, обнажая свой вислый обритый член, а ты (в смысле, я) берёшь его в рот, зная, что это не для чего. Член раздувается и становится совсем гладким на ощупь, в глазах вспыхивают красные параллелепипеды, несделанный к завтра конспект, слова какие-то, мерс, какие-то обрывки воспоминаний. Это тебя Богъ научилъ?! Чему научилъ? Я видел, как Макс закинул голову, забыв о своих переживаниях с мерседесным мужиком, и закрыл глаза от удовольствия. Я взял какой-то камень с торчащим куском арматуры и со всей дури двинул его по голове. Макс крякнул очень смешно и зажмурился. В темноте я не видел ни крови, ничего. Я ударил ещё несколько раз, чувствуя, что там уже всё. Внезапно я ощутил такую чистоту взгляда, мысли, какой не бывало очень давно. Я осознавал каждый свой жест, каждое движение каждой клетки кожи. Мне не было страшно, я словно вселился в другое тело, идеально для меня подобранное. Я выволок Макса на дорогу и закопал снегом. Его член так и торчал, как мне иногда сейчас кажется, если вдруг вспоминается тот вечер. Снегом полностью обтерся. Забрал его телефон. Там была куча пропущенных от "Миши" и последний отвеченный "Батя". Миша писал: Забей, потом скажу. Чуть раньше: Я не буду оправдываться. Я зашёл в закуточек и выкурил две сигареты. Ещё раз посмотрел на ту кучу снега и пошёл домой через другой путь. Телефон кинул под проезжавшую на шоссе фуру. Она жёстко загудела, я чуть не обосрался от страха. Когда начался город, пошли рыжие фонари, снег нереально густо и медленно валил в их свете. Город ложился спать. Вечер заканчивался, начиналось что-то другое.

(наверное, продолжение следует)